Смысл его жизни заключается в поглощающей преданности литературе.
В. Каверин

Широкая аудитория читателей от мала до велика связывает имя Корнея Чуковского в основном с его детскими сказками. Никому и в голову не приходит, что автор «Мухи Цокотухи», «Мойдодыра» мог плодотворно работать и в других областях литературы. Это случилось потому, что сказки заслонили все остальное творчество писателя, и это, надо сказать, его обижало. «Я написал 12 книг, но никто на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя «Крокодила», и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что «Крокодил» знает наизусть вся Россия. Боюсь, что на моем памятнике, когда я умру, будет начертано «Автор «Крокодила». А как старательно, с каким трудом писал я другие мои книги, например, «Некрасов как художник», «Жена поэта», «Уолт Уитмен», «Футуристы», «Уайльд». Сколько заботы о стиле, композиции и о многом другом, о чем обычно не заботятся критики! Каждая критическая статья для меня — произведение искусства, может быть, плохого, но искусства, и когда я писал, например, свою статью «Нат Пинкертон», мне казалось, что я пишу поэму, но кто помнит и знает такие статьи! Другое дело — «Крокодил», — читаем мы в одном из писем Чуковского.
Как же случилось, что простые, незамыслова¬тые на первый взгляд сказки, которые с легкостью запоминают даже дети 3,5 — 4 лет, стали эпохальным явлением в истории детской литературы? Это произошло потому, что сказки создавались, как бы странно это ни звучало, на серьезной научной базе. О чем есть свидетельство самого Чу¬ковского: «Я бы никогда не дерзнул, — утверждал он, — приступить к сочинительству моих Мойдодыров, если бы не попытался дознаться заранее, каковы потребности и вкусы малолетних «читателей», к которым мне предстоит адресоваться со своими стихами, и каков наиболее правильный метод сильнейшего воздействия на их психику». Чтобы найти этот метод, Чуковский в течение нескольких лет наблюдал за маленькими детьми: «Я записывал их слова и стиховые экспромты, и у меня понемногу стало слагаться нечто вроде поэтики детского возраста, которою я попытался руководствоваться при сочинении детских стихов».
Свои открытия Чуковский сформулировал в тринадцати заповедях для детских поэтов (они вошли в книгу «От двух до пяти»). Его сказки — их художественная реализация. Писатель счел необходимым это подчеркнуть, утверждая, что сказки писались «инстинктивно, без оглядки на какие бы то ни было правила. Но в моем сознании правила эти существовали всегда».
И все-таки серьезная научная основа и художественная безукоризненность в свое время не спасли сказки от многочисленных нападок со стороны всевозможных «специалистов по детям». «Сказки мои были приняты в штыки, — вспоминает Корней Иванович. — Я хорошо помню те сотни ненавидящих глаз, которые буквально вонзались в меня, когда я осмеливался выступать на собраниях педологов в защиту своих бедных «Мойдодыров».
Гонители сказок даже изобрели уничижительный термин «чуковщина», которым помечали все более-менее неординарное в детской литературе. Так, некоторые статьи 1928–29 гг. назывались «О «чуковщине», «Мы призываем к борьбе с «чуковщиной».
Сегодня упреки в адрес Чуковского кажутся невероятными. Ведь художественная и воспитательная ценность его сказок так очевидна. Вместе с тем и сейчас педагогическую ценность сказок Чуковского иногда сводят только к прославлению аккуратности, чистоплотности, смелости и порицанию трусости, предательства. А ведь Чуковский-сказочник главную свою цель видел в том, чтобы пробудить в детской душе «драгоценную способность со-переживать, со-страдать, со-радоваться, без которой человек не человек».
Такая цель определила содержание и форму сказок. Все они имеют оптимистический финал (это, конечно, идет от фольклора). Но Чуковский внес и свое: победа в сказке всегда празднуется бурно, с танцами, песнями. Атмосфера всеобщей радости столь заразительна, что ребенок с удовольствием в нее окунается. Ведь «счастье для детей — норма жизни, естественное состояние души». Но полная радость, полное счастье — это когда счастливы и радостны все, поэтому в сказках Чуковского всегда присутствует мотив прощения...
Легкие, веселые, занимательные сказки воспитывают, развлекают, доставляют эстетическое удовольствие, и в то же время они всегда учат. Поэт В. Берестов, хорошо знавший Чуковского, говорил, что через свои сказки он «хотел приблизить к восприятию самых маленьких великие темы мировой литературы. У него (он сам это утверждал) «Бармалей» — это Буссенар, это Купер, стремление слиться с первобытным миром джунглей. В результате получилось: «Не ходите, дети, в Африку гулять». А «Тараканище»? Это же гоголевский «Ревизор» для пятилетних. Та же тема: о панике, внушающей трусам, что жалкий пигмей есть гигант».
«Поднять детей до взрослой темы — такова была моя задача», — так определил свою цель Корней Иванович — и успешно достиг ее.
Чуковский-сказочник всю жизнь шел рука об руку с Чуковским-ученым. Причем ученым он ощущал себя прежде всего, и у него были для этого основания. До сих пор Чуковский считается од¬ним из лучших (если не лучшим) исследователем творчества Н. Некрасова. Именно он подготовил первое, по-настоящему полное, освобожденное от цензурных изъятий собрание сочинений Некрасова (1920 г). «Чуковский дал стране более 15000 неизвестных стихов [т. е. строк — Н. П.] Некрасова», — с благодарностью отмечал Ю. Тынянов.
Это была огромная подвижническая работа, которой Чуковский не ограничился — он досконально изучил творчество Некрасова и как литературовед. Результат его исследований — книга «Мастерство Некрасова». Литературный портрет Некрасова, созданный Чуковским, показывает читателю нового, ранее не известного ему поэта-классика.
Автору все интересно в личности Некрасова: и поэзия, и его человеческие качества. Некоторые из этих качеств, например, противоречивость Некрасова, Чуковский не только фиксирует, но и объясняет. Все дело в том, что «как и все, родившиеся на рубеже двух эпох, как, например, Вольтер или Лассаль, он явился носителем типических черт и той и другой эпохи». И потому «всю жизнь Некрасов-плебей проклинал Некрасова-барина. Оба жившие в нем человека постоянно ссорились друг с другом».
Некрасов — самобытнейший поэт, но это совсем не значит, что он не избежал литературных влияний, учителя и предшественники были и у него. Главой о них Чуковский и открывает книгу о Некрасове. На множестве примеров, используя научную аргументацию, Чуковский утверждает и доказывает, что первыми и главными учителями Некрасова в литературе были Пушкин и Гоголь, в то время как большинство современников поэта «не только не видели бесчисленных нитей, связывающих Некрасова с Пушкиным, но, напротив, были склонны считать, будто эти поэты полярно противоположны друг другу». Примерно так же обстояло дело и с пониманием влияния Гоголя на Некрасова.
Вторая и главная часть книги Чуковского называется просто и емко — «Мастерство». В ней анализируются все основные произведения классика. Критический разбор таких произведений, как «Железная дорога», «Кому на Руси жить хорошо», «Идет-гудет зеленый шум», можно с успехом использовать в школьной практике. Открывая читателям глубины некрасовских текстов, Чуковский одновременно предлагает им свой вариант методики анализа поэтических произведений вообще и некрасовских в частности.
В числе любимых писателей Чуковского был и Антон Павлович Чехов. Его Корней Иванович открыл для себя в ранней молодости. Потрясение от встречи с ним, через книги, было колоссальным. «Даже небо надо мною было чеховским», — делился он позднее.
Любовь к Чехову вылилась в очерк о нем — одно из лучших произведений о писателе. Чуковский писал о Чехове с целью «прославить его величавую личность и его вдохновенное творчество». Антон Павлович предстает со страниц очерка не только как гениальный писатель, но и как великий труженик, и как человек несгибаемой воли. Эта воля сказывалась в каждом факте его биографии, в «стальных конструкциях, которые делают короткий рассказ динамичнее любого романа, в его власти над словом, в том, как смело и победоносно распоряжается он своим материалом... Эта воля даже в языке его книг».
И еще одно свидетельство «гениально-настойчивой воли» Чехова Чуковский считает нужным обозначить — это его постоянное стремление к самоусовершенствованию. «В России было много писателей, жаждавших построить свою жизнь согласно велениям совести. И Гоголь, и Лев Толстой, и Некрасов, и Лесков, и Глеб Успенский, и Гаршин... но даже им этот нравственный подвиг был тогда не под силу, даже они порою изнемогали и падали. А с Чеховым этого, кажется, никогда не бывало».
Чуковский не просто любил Чехова, он им восхищался и это свое восхищение передавал читателю, так же, как и убежденность в том, что «не мог «нытик», «пессимист», «певец серых будней», «инертный, дряблый человек» (так долгие десятилетия критика называла Чехова) создать те шедевры мировой литературы, что он создал. Некоторые из этих шедевров Чуковский анализирует, причем анализ этот, будучи научным, свободен от скуки и сухости, более того — он захватывающе интересен.
Литературные портреты выдающихся деятелей русской культуры, созданные Чуковским, составили целую книгу. Называется она — «Современники». На ее страницах мы встречаем А. Блока, В. Маяковского, В. Короленко, М. Зощенко, Л. Андреева, А. Ахматову, И. Репина и еще много других великих современников Чуковского. О каждом из них он сумел сказать нечто особенное, не замеченное другими. Ему это удавалось потому, что прежде всего он искал в каждом своем герое «то, что никто, кроме него, не имеет». Чуковский был убежден, что надо «следить не за тем, чем он [герой — Н. П.] случайно похож на других, а лишь за тем, чем он ни на кого не похож». Именно поэтому на всякие «течения, направления, влияния, отражения, традиции» он не обращает внимания, считая, что они затушевывают индивидуальность писателя.
Поражает прозорливость Чуковского. По едва уловимым чертам он мог увидеть будущее своих героев. О Маяковском — начинающем поэте — Чуковский пророчески сказал: «Он поэт-горлан, поэт-крикун, уличный, публичный поэт». Пройдет десять лет, и Маяковский сам назовет себя «агитатором, горланом, главарем».
В 1915 году Чуковский пишет большую статью «Ранний Бунин», в которой подробно анализирует стихи и прозу писателя. Заканчивается статья словами: «Недалеко то время, когда перед читателями встанет обновленный, неведомый Бунин... сильный и правдивый художник — широкого диапазона, большой литературной судьбы, достойный продолжатель Толстого и Чехова». Это было сказано в то время, когда своими кумирами публика считала М. Горького и Л. Андреева. Художественная сила Бунина для многих была не очевидной, но только не для Чуковского.
Корней Иванович, несомненно, один из самых блистательных критиков предреволюционной России, и он не мог, хотя бы по причине своего профессионализма не заметить современную ему детскую литературу. «Писать о детской литературе я начал с 1907 года», — вспоминал Чуковский. «В основном она была катастрофически плоха: банальная, неряшливая, лицемерная, мещанская, пошлая».
Яростной, остроумной, но и убийственной критике подверг Чуковский творчество тогдашних кумиров детей и подростков Чарской и Вербицкой. Он открыл читателям глаза на их книги, и они увидели, что в них «все оттенки и переливы пошлячества». Досталось от Чуковского и создателям Ника Картера и Ната Пинкертона — героев низкопробной сыщицкой литературы. К. Чуковский был первым, кто в своих статьях громко заявил о насаждении у детей «массового стадного вкуса».
Всеобщему заблуждению и затмению умов, по глубокому убеждению Чуковского, могла противостоять только новая детская литература. «Нет сомнения, — считает В. Берестов, — что именно с этими чувствами взялся он за создание своего эпоса», который должен был привить детям «здоровый... народный вкус и отвадить их от вкуса обывательского, пошлого».
Этой же задаче — дать детям здоровую духовную пищу — служила и переводческая работа Чуковского. Уже многие десятилетия в его переводах читаются английские народные песенки («Дженни туфлю потеряла...»), «Принц и Нищий», «Том Сойер» Марка Твена, сказки Р. Киплинга.
Чтобы приблизить к восприятию детей некоторые произведения зарубежных писателей, Чуковский предлагает их в пересказе. Именно так он поступает с «Робинзоном Крузо», «Приключениями барона Мюнхаузена», «Маленьким оборвышем». А стихотворный пересказ прозаической сказки английского писателя Лофтинга о докторе Дулиттле, как заметил В. Берестов, «он обогатил новыми реалиями и дал герою имя, звучащее как призыв к спасению. Айболит в стихах — это уже совсем не Дулиттл».
А работа над переводами шла трудно. Причиной тому была высокая требовательность писателя к себе. Вот всего несколько записей, касающихся перевода романа Марка Твена «Принц и Нищий»: «Работа идет очень медленно... Иная страница отнимает у меня полтора часа и больше». «Перевод выходит не первоклассный, не абсолютный... Приходится часами просиживать над одной какой-нибудь фразой» (и это при том, что английский язык Чуковский знал в совершенстве).
Особое место в творчестве Чуковского занимает книга "Мой Уитмен». С Уитменом Чуковский «встретился еще в юности, когда раздобыл в одесском порту у иностранного моряка его книгу «Листья травы». Встреча с Уитменом стала для него потрясением. «На звезды, на женщин, на морской горизонт» он стал смотреть глазами Уитмена.
Чуковский прославился в литературе не только как первоклассный мастер художественного перевода, но и как его теоретик. Книга «Высокое искусство» — едва ли не первое исследование, посвященное этому вопросу. Это серьезная научная работа, в предисловии к которой автор тем не менее счел нужным сказать: «Я писал свою книжку так, чтобы ее поняли те, кто не знает иностранных языков. Мне хотелось, чтобы благодаря этой книжке изучение проблем, связанных с мастерством перевода, пригодилось не одним новичкам-переводчикам, но самым широким читательским массам».
Действительно, у Чуковского получилась книга, интересная и для специалистов, и для читателей. Взять хотя бы его размышления о переводах пословиц и поговорок. Оказывается, абсолютная точность в их переводе бывает даже вредна. Как это ни парадоксально, но случается, что именно буквальность в переводе произведений этих жанров с одного языка на другой искажает их смысл. Чтобы избежать этого, Чуковский рекомендует в отдельных случаях пословицы не переводить, а просто заменять их на аналогичные в другом языке. Например, английскую пословицу «Бесполезно проливать слезы над пролитым молоком» можно заменить русской «Что с возу упало, то пропало». Смысл один и тот же. О недалеком, туповатом человеке англичане говорят: «Нет, Темзу ему не удастся поджечь». Переводчик, конечно, «не имеет ни малейшего права заменять чужую Темзу нашей Волгой». Зато у него есть полное право заменить этот отзыв о глупце русской поговоркой: «Он пороху не выдумает». Но ни в коем случае, предупреждал Чуковский, нельзя переводить таким образом пословицы и поговорки с ярко выраженной национальной окраской. Например, такие, как: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» или «Пропал, как швед под Полтавой».
Сегодня, когда в школе изучается зарубежная литература, которая преимущественно читается в переводах, книга Чуковского «Высокое искусство» представляет не только теоретическую, но и практическую ценность. В ней немало советов, способных в определенных случаях выполнять функции критериев оценки художественных переводов. На множестве примеров Чуковский показывает типичные ошибки переводчиков, которые неизбежно приводят к искажению оригинала. Самой распространенной из ошибок, по его мнению, является «отсебятина» со стороны переводчиков. Например, стоит кому-нибудь в подлиннике (имеется в виду «Принц и Нищий») крикнуть: «Да здравствует король Эдуард!» — в переводе он будет кричать без конца: «Да здравствует король! Да здравствует наш любимый монарх! Да здравствует Эдуард, король Англии! Да здравствует на многие лета!»
Все более или менее значительные переводы зарубежных писателей (Шекспира, Мольера, Бернса, Байрона, Диккенса и многих других) на русский язык замечены и проанализированы Чуковским. Разбирая переводы, он, конечно же, говорит и о переводчиках. Работы некоторых из них он особенно ценит. Например, переводы Р. Бернса С. Маршаком. По мнению Чуковского, у него «мастерство такое, что не видать мастерства». «У читателя возникает иллюзия, будто Бернс писал эти стихотворения по-русски».
В специальной главе «Русские «Кобзари» Чуковский воспроизводит историю переводов на русский язык произведений Шевченко. Картина вырисовывается грустная — имели место не единичные отклонения от подлинника, а существовала «тенденция навязывания гениальному мастеру стиля его переводчиков». Даже хорошие поэты-переводчики, например, такие, как А. Плещеев, приложил руку к искажению голоса Шевченко. «Он при полном попустительстве критиков превращал Шевченко в Кольцова:
Полюбила я Доля выпала
На печаль свою Разлучили нас
Сиротинушку Люди сильные;
Бесталанную. Увезли его —
Уж такая мне Сдали в рекруты...

Здесь каждая строка — Кольцов. «Навязывание украинскому лирику народной великорусской фразеологии было в то время обычным явлением», — подытоживает свои наблюдения за дореволюционными переводами Шевченко Чуковский.
Словарных и всяких других ляпсусов переводчики Шевченко допускали великое множество. Но «поразительнее всего то, что широкие читательские массы России угадывали гениальность Шевченко даже сквозь плохие переводы. Среди десятков плохих были и замечательные переводчики Шевченко — настоящие художники слова, хорошо его чувствовавшие и понимавшие. Они появились тогда, когда пришло осознание Шевченко как классика, которого и переводить надо соответственно. Удачными Чуковский называл переводы М. Исаковского («Три дороги»), Е. Благининой («Заплакала кукушечка»), А. Твардовского («Совы»), Н. Асеева («Невольник»). «Обаяние творчества [Шевченко — Н. П.] так велико, что ему поддаются даже самые, казалось бы, далекие от его стиля поэты. Борис Пастернак дал, по оценке Чуковского, вдохновенный перевод его «Марии».
За какую бы литературную работу Чуковский ни брался, он всегда стремился сказать свое, новое слово, опровергнуть косные суждения, найти никем не замеченное. И всегда он стремился быть понятным и интересным не только узкому кругу специалистов, но и широкой читательской аудитории. Вот пишет он, уже в совсем преклонном возрасте, книгу о русском языке «Живой как жизнь». И что же? Она, едва увидев свет, становится популярной как у ученых-лингвистов, так и у практиков-учителей. И те и другие принимают Чуковского за своего. Размышляя о современном русском языке, он сумел увидеть и обозначить его главную болезнь. Чуковский назвал ее «канцелярит». Эта чиновничья, бюрократическая речь, упорно вытесняющая живой, выразительный русский язык. «Канцелярит» — это всевозможные «надо сказать», «особенно надо остановиться», «получать нижеследующее». Чуковский убедительно доказывает бессмысленность употребления подобных слов и словосочетаний. «Ибо каждый, кто берет в руки перо, как бы заключает молчаливое согласие с читателем, что в своих писаниях он будет «отмечать» только то, что следует отмечать. Иначе и Пушкину пришлось бы писать: «Надо отметить, что в синем небе звезды блещут, необходимо сказать, что в синем море волны хлещут, следует особо остановиться на том, что туча по небу идет. Приходится указать, что бочка по морю плывет».
Чуковский намеренно прибегает к утрированию, чтобы подчеркнуть актуальность проблемы. Хотя в дневниковой записи, сделанной в то время, когда книга выходила в свет, он добавляет: «Между тем, дело не только в них [канцеляризмах — Н. П.], пропала самая «элементарная грамотность».
В книге «Живой как жизнь» языковедческие интересы Чуковского нашли свое завершение, а зародились они в те далекие дореволюционные годы, когда он впервые обратил внимание на детский язык и понял, что для исследователя это — сплошная целина. Чуковский начал его изучать и тем самым положил первый камень в основу своей самой уникальной книги — «От двух до пяти».
Так получилось, что писал он ее несколько десятилетий. Об этом факте собственной биографии он скажет в одном из писем: «Книжка эта примечательна тем, что я пишу ее ровно 50 лет. Одну книжку! Первые мои заметки о детском языке вышли в 1912 году. С тех пор я так ненавижу каждое ее издание, что перерабатываю его вновь и вновь для всякого нового выпуска. Сейчас я внес больше ста поправок и дополнений. Когда хвалят эту книжку, я думаю: всякий болван напишет недурно, если ему дать 50 лет сроку». Не напишет — это однозначно. До сих пор нет подобной книги ни у нас, ни за рубежом. В ней шесть глав: о детском языке, о путях познания ребенком мира, о том, как дети слагают стихи, о сказке и о той борьбе, что шла против нее на протяжении десятилетий, о «лепых-нелепицах» (Чуковский называл их «перевертышами») и о заповедях детским поэтам. По каждой из этих проблем он сказал свое слово и наглядно показал, как много еще тем в той области, что называется «детством».
В один из последних дней своей жизни Чуковский записал в дневнике:
«Вот какие книги, оказывается, я написал:
1. Некрасов...
2. Книга об Ал. Блоке...
3. Современники
4. Живой как жизнь
5. Высокое искусство
6. От двух до пяти
7. Чехов
8. Люди и книги 60-х годов...
9. Мастерство Некрасова
10. Статьи, входящие в VI том моего собрания сочинений
11. Статьи, входящие (условно) в VII том
12. Репин
13. Мой Уитмен
14. Серебряный герб
15. Солнечная
...Книги, пересказанные мною: «Мюнхаузен», «Робинзон Крузо», «Маленький оборвыш», «Доктор Айболит».
...Книги, переведенные мною: Уичерли «Прямодушный», Марк Твен «Том Сойер», первая часть «Принца и Нищего», «Рикки-Тикки-Тави» Киплинга, детские английские песенки.
Сказки мои: «Топтыгин и Лиса», «Топтыгин и луна», «Слава Айболиту», «Айболит», «Телефон», «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха Цокотуха», «Крокодил», «Чудо-дерево», «Краденое солнце», «Бибигон».
В этом перечне нет еще одной замечательной книги — его дневника, который К. И. Чуковский вел почти семьдесят лет: с 1901 по 1969 год. Он увидел свет совсем недавно: первая часть (1901–1929) — в 1991 г., вторая (1930 –1969) —  в 1995 г.
Писатель В. Каверин, «поздний современник» Чуковского, прочитав «Дневник», напишет предисловие к нему: «Передо мной возникла личность бесконечно более сложная. Переломанная юность. Поразительная воля. Беспримерное стремление к заранее намеченной цели. Искусство жить в сложнейших обстоятельствах, в удушающей общественной атмосфере... И любая из этих черт обладала способностью превращения, маскировки, умения меняться, оставаясь самой собой».
Чуковского уже давно нет, но благодаря «Дневнику» он снова пришел к читателю в обновленном «качестве человека, жадно наблюдающего жизнь и стремящегося правдиво и честно запечатлеть ее в слове».

Н. А. Пивнюк,
кандидат педагогических наук

Опубликовано:

Русская словесность в школах Украины. – 2002. - № 2. – С. 49-52.